Жизнь семинаристов прошлого века увековечена в «Очерках бурсы» Помяловского. Не может быть, чтобы когда-нибудь не были написаны «Очерки бурсы ХХ века», рассказывающие о том, как протекала жизнь в духовной семинарии в долгие годы победившего атеизма. Но если эти очерки появятся, в них нельзя будет позабыть и такой замечательный эпизод. В одном из разговоров студенты узнают, что их однокурсник до поступления в семинарию был членом комсомола.
Собственно, ничего необычного в этом нет: большинство семинаристов прошли через участие в ВЛКСМ. Но это большинство выросло в неверующих семьях и лишь значительно позднее 14-летнего возраста вступления в комсомол они ощутили в своем сердце и веру и призвание к священнослужению. А в этом случае парень оказался из священнической семьи — и все же комсомольцем… «Как же так, — спрашивают его, — ты был уже верующим человеком и вступил в атеистическую организацию?!» Ответ оказался во всяком случае остроумным: «А кто сказал, что комсомол — атеистическая организация? В Уставе ВЛКСМ просто сказано, что „член ВЛКСМ обязан вести борьбу с религиозными предрассудками“. Но ведь это же — моя прямая обязанность как православного христианина! Христианская вера ведь действительно несовместима с религиозными предрассудками».
Несложно признать, что распространенность и разнообразие религиозных и псевдорелигиозных предрассудков, мифов и суеверий за годы атеистической власти стали значительно выше, чем были до революции.
Борьба с высшими формами религиозности прежде всего и необратимо ведет к расцвету самых архаичных и примитивных форм проявления религиозного чувства. Изъятие из жизни общества развитого богословия и религиозной философии ведет к тому, что самые дикие формы религиозной настроенности начинают беспрепятственно распространяться.
Страна «победившего атеизма» через несколько поколений неизбежно становится страной победившего оккультизма. И поэтому не стоит удивляться, обнаруживая, что по мере обретения собственной памяти, достоинства и голоса Церковь все более начинает переходить от абстрактных «призывов к миру» и к «духовности» к слову учительному, к слову предупреждающему и даже обличительному. Это и есть ее прямая обязанность — исполнять заповедь апостола: «Дети, храните себя от идолов!» (1 Ин.5,21).
Много мифов — и религиозных и политических — бродит по «духовному пространству» России. Философия и богословие иногда тем именно и бывают полезны, что позволяют увидеть происходящее глазами «постороннего»: не отождествляя себя ни с какой партией, из дали своей кельи взглянуть и сказать: «Обоснуйте! Почему вы так уверены в том, что мироздание сводится к программе именно вашей партии?» Предсказанный сектантами конец света не состоялся. Значит и впредь «следует жить», по возможности при этом давая себе отчет в том, как мы это делали и делаем.
Ушел миф, который пытался увидеть в Церкви некий «золотой ключик», способный открыть все двери.
Церковь состоит из людей. Им помогает Бог, но лишь в той мере, в какой они сами рискуют принять эту помощь. Святость Церкви отнюдь не означает святости ее иерархов или членов. Мудрость Церкви не тождественна мудрости ее наличных богословов. Любовь, которую может дать Церковь, не равна той наличной степени терпимости или нетерпимости, открытости или ксенофобии, которые сегодня даны в церковных людях.
В Церкви есть сверхчеловеческие резервы и того, и другого, и третьего, но сами люди Церкви лишь в весьма незначительной мере пользуются ими. В последние годы все увидели, что не по смирению, а просто по присущему ему чувству духовного реализма апостол Павел сказал: «благодать Божию мы носим в глиняных сосудах». А в годы перестройки как-то начало казаться, что святость Церкви Христовой синонимична непорочности аппарата Московской Патриархии и золото духовной мудрости священники, облаченные в золотые ризы, носят в золотой же чистоте своих сердец.
Это — лишь зрительный обман, неизбежный при малом знакомстве с жизнью Церкви. Священнослужители — не небожители, сообщающие остальному грешному человечеству причастность к Небу. Они, то есть мы, собственно, такие же люди с теми же грехами и болезнями, неурядицами и страстями. И важно понять, что на запрос «общественного мнения» — «сделайте нам духовно» — Церковь не может предложить ничего другого, как следующее свидетельство: мы сами пробуем идти путем обновления совести во Христе. Нам это дается — даже с явной помощью Божией — нелегко и не без падений.
Если желаете, идите и вы вместе с нами. Мы в чем-то сможем помочь вам, от чего-то сможем предостеречь. Но идти надо самому, своими ногами. Это значит, что и в жизни общества, и в жизни человека Церковь и вера занимают ровно столько места, сколько и человек, и общество позволяют им занять. И значит — никакого автоматизма «духовного преображения», которое произошло бы чьими-то чужими, но не моими усилиями, ждать нельзя.
«Мифология» о православии уходит, чтобы освободить место православному богословию. А в светском обществе рассыпается миф либерализма. Ненависть к государству уходит. Приходит понимание того, что права человека могут быть защищены лишь в государстве, достаточно сильном, чтобы осаживать не в меру разошедшиеся страсти. Еще немного — и будет признано, что односторонне урезаны и марксизм, видящий только общество и не замечающий человека, и диссидентская идеология, в своей справедливой защите человеческого достоинства, однако по сути отказывающая государству и нации в праве на существование.
По сути это две ереси, соотносимые друг с другом и с истиной по образу соотношения монофизитства и несторианства с Православием.
Марксисты («монофизиты»), справедливо утверждая самобытность общества и его реальность, несводимость к простому нагромождению индивидов, в своем социологизме не замечают, однако, реальности самого человеческого бытия. А российские либералы («несториане»), не менее справедливо отстаивая права каждого человека, по сути отказывают государству в праве на защиту его интересов.
Может быть, однажды халкидонский догмат с его равновесием и гармонией придет и в социологию (о чем мечтал еще А. В. Карташев в «Воссоздании святой Руси»). Вообще измениться может многое, как многое уже изменилось на наших глазах — мы ведь оказались одним из тех редких поколений, которым приходится убеждаться, что человеческая жизнь бывает долговечнее жизни страны…
Этих мифов, конечно, больше, чем ушедших. В самой церковной среде набирает силу миф о том, что Россия в том виде, в каком она была до революции (а отчасти есть и сейчас), была «святой Русью» в реальности, а не только в идее, к которой она устремлялась.
И здесь уже простое чувство духовного трезвения должно подсказать, что будь это так до 1917 года, революции не было бы, а будь это так сейчас, не стояла бы Россия на первом месте в мире по числу детоубийств посредством абортов. Боюсь, что эта чрезмерная зачарованность собственным прошлым серьезно ослабит позиции Православной Церкви в будущем… И хотя по этому вопросу в Церкви есть очевидно разные позиции, — в миру же остался миф о том, что Церковь есть некое подобие армии и мнение любого священника или епископа есть суждение всей Церкви.
Много раз уже и сам Патриарх, и другие священнослужители пытались пояснить, что общеобязательной церковной политики не существует (и политическое своемыслие священников ограничивает лишь одно условие: не выдавать свое мнение за позицию всей Церкви), но не слышат. А мы — разные. Есть монархисты и либералы. Есть националисты и экуменисты. В конце концов есть просто люди думающие и такие, что не утруждают себя работой мысли (а иногда даже работой совести).
Есть еще миф о том, что Церковь «неотмирна». Да, она действительно пре-мирна, но живет она именно в этом мире. Она свидетельствует об ином Царстве, но учит жить по его законам именно здесь. Она ведет к Богу, но ведет именно людей. «Не обманывайтесь, дурные сообщества развращают добрые нравы», — предупреждал ап. Павел. Церковь живет с людьми. И она оказывает влияние на их жизнь ровно в той мере, в какой они позволяют ей это сделать.
Поэтому многие стороны жизни Церкви подвержены общим социологическим и психологическим законам. В ней есть место чуду, есть место святости. Но туда, куда человек вносит грех, туда входит и рабство законам, в том числе далеко не всегда радостным законам функционирования человеческих сообществ.
А реалии нынешнего российского общества и особенности жизни в нем Церкви таковы, что священникам приходится больше думать о том, где достать строительные материалы и деньги, чем о том, как доходчивее объяснить Евангелие. И даже разговор о «сравнительном богословии» приходится оснащать отсылками ко вполне материальным проблемам. Но слишком трагичным может оказаться для судеб миллионов людей тот факт, что в конце ХХ века финансовые возможности Русской Православной Церкви и протестантских миссий оказались несопоставимы. Курс доллара по отношению к рублю даже самое незначительное долларовое пожертвование превращает в рублевый дождь, который выстилает дорогу через все административные кабинеты к любой школе, любому стадиону, любому телеканалу…
Московская же Патриархия не может купить время на телевидении, не может даже своим сотрудникам выплачивать зарплату, хотя бы возвышающуюся над «чертой бедности». Восстановление храмов в беднеющей стране с нищающим населением и без поддержки государства может свершиться только чудом Божиим. Ведь те храмы что в течение тысячи лет строились в достаточно богатой и всецело верующей стране с поддержкой богатых сословий и государства, храмы разрушавшиеся семьдесят лет, надо восстановить за десять лет (иначе они просто рухнут), и притом в стране, где православных уже меньшинство, государство светское, а богатых сословий попросту нет (и сословной этики тоже нет).
Поэтому, если не принимать в расчет Божий промысел, а пытаться делать чисто человеческие расчеты, можно сказать, что то, какой будет религиозная карта России через десять лет, зависит от одного-единственного фактора: финансового. Та церковь или секта, у которой финансовая подпитка будет регулярнее и мощнее, купит больше времени на телевидении, больше газет, больше чиновников…
«Будут брошены все силы, миллиарды золота, лишь бы погасить пламя русского возрождения» — предупреждал еще в 1989 г. человек, не понаслышке знающий отношение протестантской Америки к России, глава Русской Зарубежной Церкви митрополит Виталий. Дезинтеграция России (а также России и Украины, России и Белоруссии, России и Молдавии) до тех пор не будет полной, пока она не станет религиозно мотивированной.
Россия до тех пор будет сохранять потенции к воссоединению и возвышению, пока религиозная энергия русских будет идти в одном направлении. Именно поэтому те, кто не заинтересован, чтобы Россия «встала и возвышалась», заинтересованы в том, чтобы христианская Россия не была едина. Поэтому, похоже, ни одной конфессии (даже баптизму) не будет позволено стать действительно религией большинства. И чем больше энергии религиозных людей будет уходить на выяснение их отношений между собою, тем менее значительно будет присутствие духовного фактора в политике. Субъективные намерения очередного евангелизатора России — это одно. А объективные последствия этой «духовной колонизации» — нечто иное.
Это российский МИД исходит из того, что у России нет никаких национальных интересов, которые не совпадали бы с интересами США. Американский госдепартамент вряд ли когда-нибудь выступал с заявлением, что у США нет своих национальных интересов в России и самый естественный из этих интересов — устранить конкурента. Самый успешный способ устранения конкурента — это такое его перевоспитание, в ходе которого он начинает считать, что его интересы тождественны с интересами нового «старшего брата». И вот уже молодое поколение россиян в соответствии с убеждением «США — ум, честь и совесть нашей эпохи» выбирает «общечеловеческие ценности» в лице Билли Грэма и пепси-колы.
В миру остается, конечно, феномен журнализма.
У меня давно есть смутное недоумение: почему так получается, что профессиональные журналисты — люди, наименее образованные в гуманитарном мире, — получают максимально свободный доступ к средствам массового воздействия на людей?
Мне доводилось преподавать на журфаке, я постоянно общаюсь со студентами разных факультетов МГУ — и вот, должен признать, что более некачественного и бессистемного образования, чем журналисты, не получает никто. Точнее — они получают ровно столько, чтобы научиться придавать значение мысли, слову, теории. Но, выйдя из состояния житейского «реализма», они не научаются всерьез технике рефлексии, культуре мысли, методологии научной работы.
В итоге сами журналисты — идеально податливый материал для идеологических спекуляций. Мелькнет где-то в уме идея (неважно, извне ли услышанная или нашептанная из глубин собственного подсознания) — и журналист беззащитен. Он не может ее всерьез проверить: видя один или два факта, которые, как ему кажется, подтверждают эту идею, он уже не видит всего остального (пока у него не появится новое «настроение»). Мелькнула, например, где-то идея о том, что православная «соборность» — это предтеча коммунистического «коллективизма», и быстро стала штампом журналистики (для демократов став еще одним обвинительным пунктом в их странной тяжбе с Православием, для патриотов — поводом к бесконечному и нудному разговору о национальной гордости великороссов).
Но если взять не газету, а «Богословский энциклопедический словарь», переизданный недавно в Москве, — там в статье «Церковь» можно увидеть: «Церковь Христова есть вселенская или соборная, т. е. она не ограничивается одним известным местом, или временем, или народом, но заключает в себе истинно верующих всех мест, времен и народов». Слово «соборная» — необычный перевод греческого слова «католическая». Греческое «кафолон» означает буквально «по всему», т. е. само слово означает некую «полноту». Но одно из различий западного христианства от православия в том, что римляне под этой полнотой имеют в виду полноту географическую, количественную, а в православии имелась всегда в виду полнота качественная, онтологическая.
Даже если и один человек останется православным на земле (православным не по имени только, но и по духу), в его жизни и исповедании Церковь будет пребывать «соборной».
Св. Кирилл Иерусалимский (чьи «Огласительные беседы», написанные в IV веке, продаются сейчас в московских магазинах) ясно говорит: «Церковь называется соборною (кафолическою, вселенскою), потому что она в целой вселенной и потому что во всеобщности и без всякого опущения преподает все долженствующее, повсеместно врачует и исцеляет всякого рода грехи и в ней приобретается все именуемое добродетелью». Церковь была соборной уже в день Пятидесятницы, когда не была она ни многочисленной, ни управлявшейся соборами.
К коллективизму, к общинности или практике созыва соборов православное понимание церковной соборности, как видно, не имеет никакого прямого отношения. Hапротив, общинный дух сегодня почти отсутствует в нашей церковной жизни, но — не без влияния русского эмигрантского богословия — он получил развитие в сегодняшней католической церкви… О том же, как «соборность» в понимании журналистов подавляла индивидуальное начало в протестантских общинах, можно узнать из знаменитой книги Макса Вебера о роли сект в рождении капитализма. Но с Вебером связан особый миф современной журналистики.
В сегодняшней России с одобрения протестантских богословов либеральные журналисты поговаривают, что рыночные преобразования должны сопровождаться не менее радикальной религиозной реформой. И никто не скажет им: не кощунствуйте, господа! Ибо видеть в религии подспорье для финансов — это и есть кощунство. Еще ап. Павел сказал о такого склада людях: «Люди поврежденного ума, которые думают, будто благочестие приносит прибыль»(1 Тим. 6,5). Не религиозно, но историко — социологически они правы: рыночное общество возникло не без влияния идеологии протестантизма. Но даже этой, нерелигиозной, социологической правоты нет в их суждениях, когда они начинают говорить о России.
Они упускают из виду одно простое обстоятельство: протестантизм смог повлиять на предпринимательскую этику только потому, что общество, в котором формировались капиталистические отношения, было весьма религиозным. Для того чтобы прийти к выводу о том, что успешность моего бизнеса являет мне мою избранность Богом ко спасению, как минимум потребна жажда спасения, обеспокоенность будущей участью.
Как говорят студенты: «Чтобы приготовить рагу из зайца, нужна как минимум кошка». Кто сказал, что нынешние российские бизнесмены не спят ночами, пытаясь разгадать книгу судеб? Где и когда видели в последний раз брокера, который верит в Бога не для того, чтобы его дела шли лучше, а старается вести свои дела лучше, потому что видит в своем профессиональном успехе единственный способ узнать, приятна ли его молитва Творцу?
Механизмы, которые гарантировали религиозно осмысленное поведение человека в сотериологическом обществе, нельзя автоматически переносить в общество гедонистическое, постхристианское. Или скажем иначе: описанные Максом Вебером механизмы психологического поощрения предпринимателей могли работать только в тотально религиозном обществе.
Желают ли сегодняшние пропагандисты рыночного протестантизма, чтобы церковная община контролировала успешность их бизнеса? Действительно ли их мучает ностальгия по временам, когда (в протестантских общинах) отказывали в причастии человеку, чей бизнес пошел хуже? Да, кстати, российским богословам — сторонникам теории Макса Вебера не советую вступать со мною в спор.
По описанной Вебером идеологии раннепротестантских сект знаком того, что Бог благословил данного человека и предопределил его ко спасению, является его явный профессиональный успех. Так вот, моя профессиональная деятельность вполне успешна. Как церковный журналист я за два года опубликовал свыше ста статей, а как богослов стал даже деканом богословского факультета, и на пустоту аудитории на своих лекциях никак пожаловаться не могу…
Это по нашим, православным, меркам я нищ, духовно неглубок и никак не заслуживаю имени более ласкового, чем «книжник», и того слова, которое в Евангелии обычно соседствует рядом с этим. А по вашим, протестантско-кальвинистским критериям я однозначно свят.
Так стоит ли спорить о религии со святым? Если этого «богословского» контраргумента недостаточно, могу предложить чисто социологический: по подсчетам Дж. Келли, профессора университета Дж. Гопкинса, «доход на душу населения среди католиков в среднем чуть больше, чем среди протестантов».
Если и этого мало, чтобы расстаться с любимой погремушкой, могу предъявить аргумент просто нравственный. Как вам нравятся идеи социодарвинизма? Согласуются ли они с тем, что вы считаете «общечеловеческими ценностями»? Как вам глянутся слова Джона Д. Рокфеллера:
«Рост деловой активности — это просто выживание сильнейших… Американскую розу можно вырастить во всем великолепии ее красоты и благоухания, которое вызовет восторг у созерцающих ее, лишь беспощадно обрезая слабые ростки вокруг нее. Это всего лишь претворение в жизнь закона природы и Божьего закона»
Если они вам не понравились — значит, мы достигли-таки согласия по предмету нашего непосредственного спора: рыночную борьбу, даже если это самый эффективный экономический механизм, нельзя наделять чертами нравственного, и тем более евангельского идеала.
Андрей Вячеславович Кураев.
