Ещё раскрываются в утренней зевоте алые маки ртов, струя одурящий опий расцветающего равнодушия и пресыщенности, и бетонная телебашня, словно гигантский шприц готовится сделать миллионам очередную инъекцию пошлости, а на клумбу увядших страстей легла, помяла их, ленивая одалиска письменного стола, блудливая дщерь слова, готовая отдаться ни за понюшку морока дымной славы.
Но прервём буколики.
Челобей! Конник! Медный конквистадор осклизлых помоек! Торопись, Франциск, в свою Бургундскую обитель, усадьбу коронованных тлей!
Но прежде, чем застрять своими окороками в триумфальной арке истории, въезжая в неё на закорках собственного величия, помни: «Ничто так не радует Аполлона, как заклание резвого рецензента»
«Festino lento!» Спеши, спешившись! Категорический императив старейших. Внемли!
Но разве что клубень маниоки в устах коралловогубой креолки слаще соблазна очно и присно положить себя на сакраментальный алтарь всепожирающей зрительской маммоны.
Стойте, безумные! Неужели мало вам Крисмяускаса, Глойстера и Страпиозы Хмуздравника?
Впрочем, нет более пустого занятия, чем метать гневные обличительные филиппики, стоя без гульфика на крещенском морозе, да и к тому же наевшись с вечера жирной баранины.
И не заумь ли?
Руки, не познавшие глянцевой округлости торца затылка, — не вам нащипывать пиццикато для тех, кто приехал в ярмарочный балаган за сапогами. Не вам вложить персты в язвы.
Однако есть ли нужда припарковывать Пегаса на постоялом дворе? Пусть там гарцует вороная лошадь с цветком мальвы в волосах, осёдланная надтреснутым климактеричным мальчиком.
Кто же напустил эту порчу, в какой уретре гнездится люэс, разъедающий и гусиную кожу спины, как головокружительное декольте, до самого копчика обнажающее пустоту?
Не будем, однако, покушаться на опечатанный сосуд зла, Пандоров ящик запретных тем. Вот ведь он, страшный цепной мопс сидит на страже его. Кто первым положит на его высунутый розовый дымящийся язык карамельку сорванной сургучной пломбы?
Выкати бочку пьянящей скорби на людную площадь, упои всех, и — спустя — ты очнёшься в пустом амфитеатре.
Ветер развевает апельсиновые лохмы костра… Как поумнеет за эти годы и огарок свечи, став меньше…
Валеречивый пиит!
Спрячься за спиною собственного молчания, выйди на твердь в слякотном морганатическом болоте затхлых умствований, обойди лужу вытекшего телеглаза и — не забыв выцыганить прощения, дабы не оборвали тебе ботву ушей — приармянься к ним, нашедшим судьбу свою за этим ристалищем попранной фауны, называемой в обиходе пищей, — над которой скрестили свои пищали сардонический скопец, и ретивый мастодонт, утопивший мослы свои в наледи заливной простипомы, и лукавая приживалка, клеврет языкастого Песталлоцци, козлищи, инородцы и староверы, крестящиеся щепотью вчерашних кудрей, моты, брандауэры и студиозусы, инкрустирующие хрусталиком глаза отварное саго, пурпурную ботвинью и ещё тёплые профитроли, брызжа кислой слюной на румяную кобуру запечёного в духовке агнца, мочёности и скоромное, обложенные вдоль хрустящей белизны скатерти цукатами перстней.
Что это, Герника или Вудсток? Пер-Лашез или Сан-Ремо?
Что общего у тебя, общепитовский фэн и волоокий идальго, у вас, панки и крючники, дети подпольного абортария и гемофилийные отпрыски голубой крови?
И где он, крылатый царь нашего термитника, навсегда застывший в солнечном янтаре своего дня?..
Изыдемте!
Кистенем смысла — по финифти словес!
Вам, незлобивые куртизане, зефиры сексуальной одышки, посвящаю я свой путь.
Так пусть же во взалкавшую гортань вашу с ястребиным клёкотом ринется белая кипень шампанского!
Нирвана?..
Осанна??..
Панама!..
